Знакомьтесь, кто не знаком - Юрий Витальевич Мамлеев - Простая Наука о Жизни.
Классик-метафизик Мамлеев Ю.В. расширил мой взгляд на жизнь вообще и людей в частности.
У него много разного о жизни. Это чтение очень мне помогает в практике.
Посмотрите на свою практику глазами главного героя. Может … это - мЫ?
Рассказ “Ваня Кирпичиков в ванне”
Нельзя сказать, что обитатели коммунальной квартирки, что на Патриарших
прудах, живут весело. Но зато частенько их смрадная, кастрюльно-паутинная
конура оглашается лихо-полоумным пением и звоном гитары, раздающимися из
ванной. Это моется, обычно подолгу, часа три-четыре, Ваня Кирпичиков, давний
житель квартиры и большой любитель чтения. Больше за ним никаких странностей
не замечали.
Предлагаем его записи.
Записи Вани Кирпичикова
Иные людишки, особенно которые не от мира сего, все время говорят мне:
чево-то ты, Ваня Кирпичиков, так долго моесси в ванне. А я им, оскалясь,
отвечаю: оттого что тело свое люблю. И верноить, ванна наша грязная,
никудышная, клозет рядом, а тараканов и крыс, как баб на пляже, так что
окромя моего тела там ничего интересного нету. Правда, освещение палит, как
все равно свет в операционной, но это для того, чтобы тело видней было. А в
теле-то и весь смак… Я на собственное тело, как кот на полусумасшедшее
масло смотрю… Вроде вкусно, но чудно больно.
Но начну впервой, по порядку.
После работы, когда я, через каждый дeн, заграбастав одежонку погрязней
- я, читатель, люблю, из ванны вылезаючи, во все грязное одеться, так
противуречия больше - так вот, заграбастав одежонку, с гитарой под мышкой,
шныряю я по нашему длинному коридору в ванную.
Соседи, как куры глупые, уже сразу волноваться начинают.
- Наш-то уже в церкву свою безбожную побег, - говорит обычно старушка
Настасья Васильевна.
А я, Вася Кирпичиков, уже из ванны, запершись, иной раз крикну: “Душу,
души трите, паразиты!” Потом уши пухом заткну, чтоб не смущали меня всякие
собачьи вольности и крики. Разденусь и брык - в воду. Вода для меня, что
слезы Божьи, ласкают, а все равно непонятные. Но каюсь, опустил, опустил…
Таперича я этим мало занимаюсь, больно страшно… Но раньше бывало… Прежде
чем воду напустить, я, бывалоча, ложусь в сухую ванну без воды, голышом, и,
раздвинув пасть, со смешком в единственном моем глазу любуюсь чудесам тела
своего… Если и ржу, то громко на всю хвартеру… Мне стучат, а я еще
громче кричу, потому что в пухе-то я совсем обособленный…
А чудес на мне видимо-невидимо… Ежели взять например волосье, так что
ж я по Божьему пониманию всего-навсего лес дремучий?!. Ха-ха… Меня не
обманешь…
Еще люблю язык свой в зеркалах разглядывать… Иго-го… Больно большой
и страшный, как сырое мясо… А какое я, Иван, имею отношение к сырому мясу.
Во мне душа во внутрях - а не сырое мясо. Часто, положив, помню, ногу на
ногу, я в другое мясо свое, на бедре, долго-долго вглядываюсь.
- Ишь, мясцо, а ведь не скушаешь, - подмигиваю глазком своим.
Иногда лупу возьму и через нее в ногу всматриваюсь - извилин-то
сколько, извилин, а еще профессора говорят, что они только в мозгу… Я те
дам в мозгу… Я сам себе доктор. Было дело, правда, один раз я забыл, что я
доктур и совсем дошел.
Взял я тогда с собой в ванную вместо гитары ржавый столовый прибор и
решил самого себя съесть. Я ведь иной раз бываю религиозный. Что ж - думаю -
кур жрeм, а до себя не дотрагиваемся. Не ладно это, Иван Пантелеич. Дело
было к вечеру, тихо везде, спокойно, даже птички щебетать перестали. Им-то
что, птичкам. Они себя не едят. Потому как нет у них разума.
Так вот, помню, разлегся я тогда в сухой ванне, нож о зубы свои как
следоваить поточил… И нет чтобы тихо все сделать, по-интеллигентному,
по-товарищески, общипать там мясцо на ляжке, приглядеться, обнюхать,
облюбовать - нет, раз! как саданул что было сил в ляжку… Крови-то, крови
потекло, хоть святых выноси… Я и облизнуться не успел. Изогнувшись
по-обезьяннему, я все-таки припал. И радость-то велика, Ваня, собственную
кровь пить! По губам у меня все текло, неповоротливый я такой, словно
простуженный. Кровь-то в мое горло так и хлещет, в животе, как в берлоге,
тяпло, а я думку думаю: боевой ты, Ваня Пантелеич, - думаю - Бонопарте, - и
почти поэт… Я в ентой крови как бы сам из себя переливаюсь… Из ляжки - в
горло… Круговорот природы, игра,так сказать, веществ… Ване Пантелеичу бы
по этим временам у руля Всяленной стоять, с звездами перемигиваться…
Иих… Только помню ослаб я тогда. Ванна в крови и в каком-то харканьи…
Встаю, еле подштанники одел - и в коридор, к народу! Вид у меня, правда, был
дикой, окровавленный, тело голое, как в картине, и глаз блуждает… Но
ничего, народ - добрый, подсоблять начал. А я кричу: “Я уже нажрамшись,
спать теперь хочу… Ишь, ангелы”…
Вот какая была история. Рана потом зажила. Но этот случай стал, можно
сказать, экстренный. Снова я себя так неаккуратно не ел. Иной раз только
кулак в рот засунешь и сусешь для воспоминания. Но больше я теперь к телу
своему отношусь умственно, с рассуждением… Пугает оно меня. Иной раз вот
ляжу, ляжу в сухой ванне - час, другой - все в тело свое пристально, как
етот, инквизитор, всматриваюсь… Мозга почти не работает, только удивление
так шевелится, постепенно, часами: ух - думаю - тело какое белое, а
закорючками, загадочное, ух и чудеса, чертова мать, и почему нога впрямь
растет, а не вкось… Ишь… С одной стороны вижу ево - тело - как предмет,
как тумбочку какую чужую… с другой стороны ево чувствую изнутри… Ишь…
Так гул-то во мне нарастает и нарастает, я глаза на тело свое пялю, пялю, да
вдруг как заору. Выскочу из ванной, дверь настежь и бегом по коридору. Это я
от тела своего убежать хочу… Бегу стремглав… А сам думаю: ха-ха, тело-то
свое ты, Кирпичиков, в ванне оставил… Ха-ха… Скорей, скорей… Беги от
него… Надоело ведь… Ошалел от него, проклятого.
Соседи во время этих историй на крючки запираются. А я свет погашу и в
шкаф плотный такой, с дверцой, забьюсь: от собственного тела прячусь. Как бы
еще не кинулось, не придушило меня, ненормальное… Я из шкафа тогда,
граждане, по два дня не выхожу. Даже молитвами меня оттуда не выманешь.
И то, правда, было со мной одно происшествие, не пойму, то ли во сне,
то ли наяву. За мной собственное тело, голое, с топором по улице гналось. Я
бегу - а оно за мной. “Караул - кричу, - куда милиция смотрит!”
Так вот, бежим мы, бежим - я с криком, а тело молча, за мной, мимо
старушек сиворылых и всяких оглоушивающих вывесок. Народ на нас - ноль
внимания, только одно дитя рот разинуло. Я вижу - спасу нет; юрк в
подворотню и в - помойный бак. Сознание у меня совсем неприятное сделалось.
Жду. Вдруг стук о крышку помойную. Обмер я. Потомыч крышка приоткрывается и
вижу я - харю тела моего, на меня смотрящую… Ну я туда, сюда…
Съеживаюсь… И вдруг - чмок! поцеловал тело мое в губки. И знаете, разом
сняло! Тела уже не было, тело стало при мне, спокойное, как у всех. Я из
бака осторожненько так вылез, огляделся на Божий свет и покачал головой: “И
какую же только хреновину Создатель на этом свете не выкинет… Ишь,
проказник”. И удавил маленького, тщедушного котенка… Ну а вообще-то я
веселай… Не всегда, не всегда Ваня Пантелеич так кондов. Я ведь
побаловаться люблю. Но только не в сухой ванне. Я уже говорил, что вода -
как Божьи слезы. Когда я гнусность свою - телеса - окунаю в эдакое теплое
пространство, то я совсем сам не свой делаюсь. Точно меня Душа расслюнявила.
И весь я от мира - водицей этой - огороженный. Мыслишек никаких, но зато
слух - на радость и на полоумие обращен. Оплескав слезками мира сего тело
свое драгоценное, наглядевшись, нанежив клетку каженную, я ручищу протяну -
и с табуретки гитару - хвать!
И улыбка-то на мне тогда Божья, как все равно у князя Мышкина. Прям до
ушей. Но громкая. Треть тела моего с головой - вне воды, в руках мускулистых
- гитара… И как зальюсь, как зальюсь, бывалочи, песнею… “Не брани меня,
родная, что я так его люблю” или “Не могу я тебе в день рождения…”
Так что гул по всей квартире стоит. Милицию вызывали, но я от всех
диаволов водицей этой завсегда огороженный.
Но хватит, хватит об этом, братцы. Я ведь идти к концу хочу.
А недавно я на все плюнул.
Посоветавшись - смеха ради - со старым корытом, висящим у нас в ванне,
я насчет тела своего точку поставил. Нет у меня тела - и все. А что же я
тогда мыть буду?
И решил я тогда, Ваня Кирпичиков, мыть вместо себя вешалку. Куклу на
нее драную, без личика, для видмости одел - и все.
Сам на тумбочке голый сижу, в темноте, иной раз песенку заунывную завою
- но вешалку полоскать полощу, водицей горячей брызну, И словно я теперь
становлюсь загробной. Нет у меня тела - и все. Вместо тела - вешалка,
которая там, не у меня, а в ванной. А я сам по себе, холеный такой и
высокоумный. Соседи ничего не понимают, а я все отдаляюсь и отдаляюсь.
И чудно - как тело свое я таким путем от себя отдалил, грусть у меня
сразу пропала. И тело мое стало спокойней: с топором за мной уже не
гоняется. Знает - я ему честь отдаю, в ванне мою. В шкаф я больше не
прячусь, знаю, знаю покой для меня наступает на свете. А то раньше: лишь в
комнату свою зайду, то под стол загляну, то под кровать - не прячется ли где
с ножом мое тело?! Все ведь от него можно ожидать, одичавшего.
Но теперь спокойней, спокойней. А когда во вне спокойно, никто тебя не
тревожит, съесть не хочет - я теперь никогда не порываюсь, читатель, себя
съесть; пропало все, не пустоту же есть - когда во вне спокойно, то и в душе
весело-весело и все на дыбы становится.
А вчерась я с телом своим навсегда расстался: помыл вешалку как
следоваить, поцеловал словно мать родную, простился - и все разом сжег. В
ванне. В сухой. Огонь так и полыхал из окон. Прямо на улицу… Пожаром.
…О, Господи, какое во мне спокойствие. Таперича Ване Пантелеичу
большие дела предстоять.
